Мессия очищает диск - Страница 94

Хламида сползла с Цая, горячее тело прижалось к нему, обволокло, повлекло к ложу – а в ушах все смеялся чужой, навязчивый голос, повизгивал зверем в течке:

Любовники клянутся друг другу в вечной страсти, ведут игру на тысячи ладов. Стыдится тучка, и робеет дождик. Все хитрее выдумки, искуснее затеи. Кружась, щебечет иволга, не умолкая. Страстно вздымается талия-ива, жаром пылают вишни-уста. Колышется волнами нежная грудь, и капли желанной росы устремляются к самому сердцу пиона…

Словно удар курительной трубки из одеревеневшего корня ма-линь обрушился на теряющего сознание Змееныша, и на какое-то мгновение он почти пришел в себя. Не заботясь ни о чем – ни о сохранении личины, ни о жизни Святой Сестрицы, – лазутчик вцепился обеими руками в обнаженные плечи госпожи, рядом с точеной шеей, большими пальцами нащупал точки «ян-чжень» над ключицами, средними же уперся в основание черепа и тройным посылом ударил всем внутренним огнем, какой у него еще оставался. Навалившееся следом изнеможение лазутчик отшвырнул в сторону, как отбрасывают надоедливого щенка; госпожа вздрогнула, лицо ее неуловимо исказилось, ощерилось белоснежными зубами, заострилось, будто у животного…

Пальцы Змееныша опалило страшным холодом – словно в подтаявший лед сунул.

Святая Сестрица стояла перед ним и улыбалась.

Искусство Змееныша было бессильно – ибо нельзя убить неживое.

– Нет уж, милый мой инок, – глухо пробормотала госпожа (видимо, ей тоже крепко досталось). – Нет, дорогой мой, ты все-таки будешь меня любить… а там придет черед и твоего наставника.

В следующую секунду лазутчик был опрокинут на кровать, и срывающая последние остатки одежд госпожа вспрыгнула на Змееныша сверху.

Цай почувствовал, что умирает.

«Лазутчики жизни – это те, которые возвращаются!» – толчком ударило изнутри.

Прости, судья Бао…

8

– Ах ты, потаскуха! – гневно плеснуло от двери.

Змееныш ощутил, что не в силах пошевелиться – но убивающая тяжесть слетела с него.

Преподобный Бань негодовал. Мало того, что вместо предложенного совместного моления монаха сперва уговаривали выпить вина, после целое сонмище служанок норовило потереться о шаолиньского иерарха то пышной грудью, то пухленьким бочком, а сановный негодяй, инспектор Ян, только посмеивался и предлагал не стесняться – так еще и эта дрянь насилует доверенного Баню юного инока!

– Пакость! – Монах замахнулся, чтобы отвесить наглой девке затрещину, но рука его была перехвачена.

Святая Сестрица цепко держала Баня за запястье, и монах вдруг понял отчетливо и страшно – не вырваться.

Стальной обруч.

Как в государевых казематах.

– Бритый осел! – зашипела женщина, брызжа слюной. – Ты… ты смеешь?! Что ж, ты еще будешь молить меня о пощаде, ты будешь ползать на брюхе и взывать к своему Будде, чтобы он выбрался из Нирваны и спас твое тело от моих игр! Лови, сэн-бин!

Ладони Святой Сестрицы с нечеловеческой скоростью простучали по груди монаха – так бьет лапами кошка или лиса, – и преподобного Баня швырнуло через всю комнату, ударив спиной о стену.

Смех.

Звериный и человеческий одновременно.

Такой удар сломал бы обыкновенному человеку позвоночник.

Но монах встал.

Голая женщина обеими руками сжала свои груди – и из набухших темно-вишневых сосков брызнули струи кипящего молока. Монах пытался увернуться, но жидкость хлестала со всех сторон, прижимая к полу, опаляя, сшибая наземь…

Смех.

Монах встал.

Курильница в виде журавля пролетела через всю комнату, и острый клюв вонзился преподобному Баню под ключицу. К счастью, неглубоко. Тут же сверху обрушился сорвавшийся полог, всей тяжестью ударив по плечам; смех гулял по комнате, отражаясь от стен, и любопытный месяц за окном отшатнулся в ужасе.

Монах встал.

А на лице Святой Сестрицы отразилось изумление.

– Держись… – прохрипел Змееныш, пытаясь сползти с проклятого ложа. Тело пронзали тысячи невидимых игл, сознание мутилось, кожа словно плавилась, мышцы то вспенивало острой болью, то отпускало, бросая в пот. «Приступ!» – обреченно подумал лазутчик.

Приступ для него означал то же, что и похоть Святой Сестрицы, – смерть.

Но совсем рядом, под убийственный смех твари, в который уже раз падал и вставал монах из тайной канцелярии, сэн-бин с клеймеными руками, наставник и насмешник, – падал и вставал, не давая проклятой блуднице приблизиться к беспомощному Змеенышу.

Падал.

И вставал.

Пол изо всех сил пнул лазутчика в лицо, вкус соленой крови на миг вырвал из мглы беспамятства, отрезвил, облил пылающий мозг прохладой.

– Держись…

Изогнувшись перебитым червем, лазутчик непослушной рукой дотянулся до Святой Сестрицы, и ладонь его мертвой хваткой сжала стройную женскую лодыжку. Точка «сань-ху» была такой же ледяной, как и предыдущие, но Змееныш и не ждал иного: он гнал в отдающую мертвечиной пропасть последние искры, последние, судорожные, за гранью плотского бытия. Пальцы лазутчика были твердыми и беспощадными, как трубка из корня ма-линь, трубка покойной бабки Цай – и в чужом леднике что-то треснуло, нехотя стало плавиться, потекло каплями, солеными, как кровь, как слезы, как пот…

Святая Сестрица охнула и припала на одно колено.

Взгляд ее, полный безмерной ненависти, полоснул по Змеенышу, и лазутчик обмяк у ног госпожи.

Зато встал монах.

И курильница, похожая на журавля или на патриарха обители близ горы Сун, смоченная кровью выжившего в Лабиринте Манекенов, с маху ударила в голову твари.

Заставив отлететь назад.

Хотя бы на шаг от поверженного Змееныша.